Обитель любви - Страница 38

Амелия покорно поднялась и направилась к выходу из комнаты. Старая гувернантка, явно нервничая, раскрыла перед ней двери.

Бад быстро настиг девушку на пороге.

— Прошу тебя, не уезжай, — сказал он. — Пусть все будет, как было. Если ты этого хочешь.

— Дело не в этом, — сказала она.

— Уезжая из Лос-Анджелеса, ты бросаешь меня.

Она обошла его и вышла в холл. Он пошел следом. Он слышал, как его звали Мэйхью Коппард и мадам Дин, но ему было наплевать. Сейчас ему было на все наплевать. Когда она уже подошла к лестнице, он схватил ее за руку.

Она подняла на него глаза, которые абсолютно ничего не выражали.

Казалось, они смотрят друг на друга издалека, где-нибудь на арктическом холоде, в ослепительно пустом и мертвом пространстве. Его опять охватил гнев, и, не помня себя, он замахнулся рукой. В последнюю секунду он попытался остановиться, но все-таки ударил ее, и звук этой пощечины заполнил весь холл. Ничто не могло лучше сказать о характере их отношений. В этой пощечине было признание, разоблачение тех часов, что они провели, обнаженные, в объятиях друг друга при тусклом свете, пробивавшемся сквозь старинное окно.

Сначала ее щека сильно побелела, потом на ней появилось красное пятно от удара. Она закрыла его рукой.

При виде этого ее жеста Баду показалось, что он все понял. Так она всего-навсего смущена тем, что ей пришлось отказаться от данного слова! Всего-навсего смущена, что уезжает!

— Хорошо же, дорогая, — зло проговорил он. — Ты прекрасно справилась со своей ролью. Возвращайся в свой Париж! Или в Перу! Или куда ты там хочешь?!

Он повернулся, пересек холл и хлопнул за собой тяжелой дубовой дверью. По четырем каменным ступенькам крыльца он сбежал вниз. Сердце, недоступное его пониманию и неподвластное его воле, бешено билось в груди. Он услышал, как за ним открылась дверь. Мгновенно вспыхнула надежда. Он обернулся. Это был черный слуга.

— Вы забыли это, сэр, — сказал он, протягивая Баду шляпу.

7

Бесцельно, ни о чем не думая, Бад зашагал вверх по Форт-стрит, через Кортхаус-хилл, пересек Плаза и оказался в пользовавшемся дурной славой районе красных фонарей, который все называли Сонора-Таун. Здесь, среди нищих лачуг и хибарок, еще стояли оставшиеся от калифорнийских испанцев глинобитные дома. Теперь в них размещались бордели. Свет в их окнах мерцал в призрачном тумане, напоминая о славном прошлом этих домов, когда-то известных своим гостеприимством. Мимо Бада прохаживались голодные шлюхи, зазывая его глазами. Но в основном прохожие были просто бедняки. Здесь жило много китайцев. Из одного открытого окна тянуло сладковатым одуряющим ароматом опиума, из другого доносилось шкворчание жаркого на сковородке. В темноте у одной из дверей толкались пьяные индейцы. В этот квартал ходила донья Эсперанца ухаживать за «своими людьми».

Бад едва не наступил в темноте на маленького мальчишку-индейца. На нем была только короткая, вся в лохмотьях курточка. Он писал. С чего это вдруг мальчуган будет писать в грязи в холодную ночь? А, ясно. Рядом сидела, поджав к подбородку колени, его мать, вытянув перед собой руку, черную от въевшейся в нее грязи. Бад машинально вытащил руку из кармана и бросил в раскрытую ладонь женщины несколько серебряных монет.

Затем он покосился на мальчика.

И в эту минуту полнейшего отчаяния к нему подкралось неприятное, отвратительное воспоминание, казалось, давно позабытое. Глядя на мальчишку-индейца, он припомнил одну сцену из своего раннего детства. Ведьма Мария посадила маленького Бада к себе на теплые колени и, обдавая его винным перегаром, рассказала историю, которая показалась ему стыдной, и он больше никогда не вспоминал ее. У Дона Томаса Гарсии и доньи Гертрудис много лет не было детей, говорила Мария. И тогда они отправились вместе со служанкой-индианкой помолиться к гробнице святой девы Гваделупской в Мехико. Спустя год они вернулись с ребенком, пухленьким, черненьким и вместе с тем похожим на дона Томаса. Тот смуглый малыш был дедом Бада, доном Винсенте, тем самым, что беззаботно промотал скот и землю. Эта история, погребенная в самом дальнем закутке памяти Бада, вдруг всплыла на поверхность.

«Роза каким-то образом догадалась, увидела, — подумал Бад. — Она распознала во мне индейца, шкурника».

Он зашагал прочь от оборвыша-индейца, пересек пути Южно-Тихоокеанской железной дороги и свернул на узкую улочку, пропахшую мочой. Еще поворот — и перед ним открылся запущенный двухэтажный дом с плоской просмоленной крышей. Он никогда еще не заходил сюда, но знал, что это такое. Грешить здесь было не так уютно, как у Карлотты. За этими грязными стенами желающий мог купить на время ребенка или посмотреть на то, как женщины совокупляются с животными, удовлетворить мазохистские и иные самые тайные извращенные желания.

«Она покрывала поцелуями все мое тело, и я ее целовал», — думал Бад.

— Боже, я никогда ее больше не увижу! — громко воскликнул он.

Доска прогнулась, когда он переходил через сточную канаву. Он ударил кулаком в обшарпанную дверь, еще и еще раз. Дверь открылась. Темная шелковая занавеска поглотила его.

Он как раз заснул между двумя шлюхами, когда утренний поезд покинул Лос-Анджелес. С этим поездом уехали мадемуазель Кеслер и Амелия.

8

Снова и снова Бад возвращался в тот бордель в Сонора-Тауне.

После одного из таких загулов он пришел домой и забрался на чердак, где спала Мария. Было уже начало третьего, а он находился в таком состоянии опьянения, когда сознание сначала затуманивается, а потом вдруг становится сверхъестественно ясным. На чердаке не было газовой лампы, только керосиновая. Она освещала лишь ту часть помещения, где сидела Мария, разложив на коленях свои амулеты.